Устав стоять, Элеонора села на пол, прислонилась к дверному косяку и, поджав под себя ноги, обхватила их руками, подоткнув со всех сторон полы голубого, отделанного парчой халата.

— Наверное, — согласилась она. Кивнув, он продолжил:

— Было известно, что в этом районе время от времени появляются апачи на лошадях — они ведь кочевники. И они всегда считали своим законным правом забирать с собой все, что попадется им на пути. Однажды, когда Томаса Фаррелла не было, именно его ранчо попалось на их пути. Они забрали лошадей, продукты, одеяла и Амелию Фаррелл. Золотоволосая женщина — хорошая добыча, которой можно насладиться. Индейцы передвигались слишком медленно, и к концу четвертого дня Фаррелл с полудюжиной соседей нагнал их. Вождь апачей, высокий стройный индеец с длинными черными волосами по имени Черный Орел предложил вернуть лошадей, если ему оставят женщину. Со стороны апачей это было неслыханное великодушие. Или он готов был сразиться за нее в смертном бою. Томас Фаррелл выстрелял в него сразу с того места, где стоял, после чего они перебили всех остальных индейцев. Поняв, что белый флаг, взятый с собой, им уже не нужен, они бросили его среди тел.

— А что с матерью Гранта? — спросила Элеонора, когда Луис замолчал.

— Они забрали ее домой. Неделю Амелия лежала в бреду, металась, произнося какие-то полусумасшедшие речи, и имя Черного Орла часто срывалось с ее губ. Наконец ей стало лучше, но она все равно не вставала с постели. Она лежала, бледная и молчаливая, ее лицо становилось все худее, а живот все больше. Теперь ее муж не уезжал и не оставлял ее одну. Но когда она смотрела на него, в ее ввалившихся глазах не было ничего, кроме обвинения. Через девять месяцев родился ребенок, его крестили и нарекли Грантом Фарреллом.

— Сын того апачи? Черного Орла?

— Без всякого сомнения.

— А в чем она обвиняла мужа — в том, что он оставлял ее одну, или в том, что он убил индейца?

— Она никогда не сказала, и это стало для Томаса Фаррелла вечной карой. Но странно, что она не могла выносить вида собственного сына. Когда его, новорожденного, принесли к ней, у нее началась истерика, и Гранта отдали на попечение няне-мексиканке. Так что свои первые слова он произнес на ее языке. Томас видел, что Грант накормлен, что о нем проявляют заботу. Но самое большое внимание он уделял дисциплине. Он решил не допускать ни малейшего проявления диких инстинктов еще до того, как в нем заговорит индейская кровь. Когда Гранту исполнилось восемь лет, его отправили на восток, в военную школу. Но, поскольку его происхождение было слишком очевидно, стало ясно, что оно будет преследовать его всегда. В шестнадцать лет Грант вернулся в Техас, он был такой же, как сейчас, — высокий, стройный, с иссиня-черными индейскими волосами, с тяжелым взглядом голубых глаз. Как-то раз его на время исключили из школы за попытку убить мальчика, назвавшего его полукровкой. Томас Фаррелл решил, что наказание было недостаточно суровым, и велел Гранта выпороть. Ошибка Томаса заключалась в том, что перед этим он сильно напился. Грант выхватил у него плеть, швырнул ему в лицо и унесся на лошади. Его мать постарела, поседела, лицо ее стало серым, она сделалась инвалидом, но не предприняла ни малейшей попытки защитить сына, даже не попрощалась с ним. Грант вырвал ее из своего сердца так же, как и она отвернулась от него при рождении. Он уехал, чтобы воссоединиться с народом его отца, это был зов крови.

— Он их нашел? — спросила Элеонора.

— Когда они хотят, чтобы их нашли, их находят.

— И что?

— Почему он не остался? Нет, он остался с ними на четыре года. Достаточный срок, чтобы научиться выживать в бесплодной пустыне, чтобы завоевать индейское имя — Железный Солдат и гордиться им. Достаточно, чтобы понять: отцовской крови в нем мало, чтобы быть индейцем. Он оказался слишком цивилизованным, чтобы быть диким, и слишком диким, чтобы быть цивилизованным. Так что единственное, что ему оставалось, — стать солдатом. Этому его научили. Ему повезло. Мексика объявила войну, и он вступил в армию Соединенных Штатов.

— Любопытная точка зрения на войну как на счастливый случай, — сказала Элеонора.

— Тем не менее военное дело стало его профессией.

— Без сомнения, после того как в Мехико заключили мир, он был рад, что подвернулся Уильям Уокер.

— Все те, кому необходима война, чтобы сражаться, были рады, — ответил Луис на предыдущий вопрос Элеоноры.

— И вы… Вы себя относите к ним?

— А это уже другой рассказ. И он вас вряд ли заинтересует.

— Почему нет? — спросила она. Но он отказался отвечать, не стал продолжать разговор и не смотрел в ее сторону.

— Послушайте, — предложил Луис и стал напевать приятную веселую песенку о любви с легко запоминающимся припевом. Когда последний звук замер, Элеонора так и не смогла понять, хотел ли он просто ее развлечь или объяснить то, чего не мог выразить словами.

Тень от крыши медленно передвигалась по полу галереи. Яркая голубизна неба тускнела с надвигающейся жарой, но Луис все не уходил. Он говорил, перескакивая с одной темы на другую, — о снабжении продуктами лагерной кухни никарагуанскими индейцами, у которых свои понятия о съедобном, об отношениях Уокера с Ниньей Марией, мешавших делам.

Они замолчали, услышав скрежет ключа в двери. Грант остановился, высоко подняв голову, его ноздри гневно трепетали. Форма его была в полном порядке, металлические пуговицы и сапоги блестели, бриджи отглажены. Безукоризненный облик немного нарушал засунутый за пояс револьвер с перламутровой рукоятью.

Какое-то время Элеонора не могла отвести глаз от посеревшего лица Гранта, вспоминая о последнем утреннем выстреле на площади. Его губы были плотно сжаты, а глаза — темные и пустые под выступающими надбровьями. Потом гнев исказил его лицо.

Элеонора подавила в себе желание вскочить. Ей было неприятно, что он возвышается над ней, но почему она нервничает? По ее представлениям, она не сделала ничего предосудительного. Она не должна быть настолько преданной полковнику. Если бы только она еще не чувствовала себя такой виноватой!

— Опять здесь, Луис? — справившись с собой, насмешливо спросил он. — Я не знал, что тебе нечего делать. Мне надо попросить генерала найти тебе какое-нибудь занятие.

— Весьма великодушно с твоей стороны, мой друг. Но я не хотел бы беспокоить тебя понапрасну. Не скука приводит меня сюда, а очарование. Плененные девушки всегда притягивают к себе спасителей.

— Рыцарство, Луис? Я думаю, тебя отвергли.

— Ты не веришь мне? Конечно, нет. На твоем месте я бы тоже не верил. Я, конечно, мог бы оголить перед тобой мою грудь, чтобы ты осмотрел ее. Но даю тебе слово, ты не найдешь на ней отпечатка железной ажурной решетки. Ты ничего не найдешь и у Элеоноры, хотя я был бы чрезвычайно счастлив помочь тебе посмотреть.

Покраснев, Элеонора наблюдала, как мужчины обменивались репликами, за которыми несказанного было больше, чем сказанного. Луис не спеша поднялся на ноги, держа гитару одной рукой. Лицо его сохраняло гордое кастильское выражение, но в глазах светилась печаль.